«Евгений Онегин», или Cцены на траве |« Eugène Onéguine », ou Les scènes sur l’herbe

В 2017 году, когда австралийский режиссер Барри Коски впервые представил свое прочтение оперы П. И. Чайковского на сцене Цюрихского оперного театра, мы до города на Лиммате не добрались, но опубликовали впечатления от спектакля нашей читательницы Елены Григоренко. Сейчас, увидев, что спектакль возвращается, хоть и с другим составом, все же решили посмотреть и сравнить ощущения.
 
Так совпало, что повторная премьера состоялась 10 февраля, в день смерти А. С. Пушкина. Речь идет именно о совпадении, поскольку никто из опрошенных нами сотрудников театра и участников спектакля не был в курсе символичности даты. Но это выяснилось позже, а ехали мы в Цюрих в приятном предвкушении от встречи с любимыми, с детства впитанными музыкой и текстом. Признаемся, размышляя о предстоящей рецензии, мы планировали не столько рассказать о спектакле или об истории создания оперы/кратком содержании романа в стихах, поскольку уже это делали, сколько порассуждать о роли поэтов в России, об их часто безвременной гибели и гарантированном бессмертии, хотели провести параллель между кровавыми мальчиками в глазах Бориса Годунова и тенью убитого Ленского, каждый день являющейся Онегину: особая дата вкупе с общей нынешней обстановкой настраивали на философский лад.
 
Увы, спектакль сделал подобные размышления неуместными, несмотря на то, что с музыкальной точки зрения и солисты, и оркестр под управлением Джанандреа Носеды были на уровне. Нет, мы не возмутились увиденным (видно, с возрастом совет «Учитесь властвовать собою», данный Онегиным Татьяне, начинает действовать, да и более важных поводов для возмущения предостаточно), а лишь испытали недоумение и разочарование. «Но это же театр! – объясняла нам в антракте приятная во всех отношениях сотрудница Цюрихской оперы. – Опера – условный жанр!» Спасибо, мы в курсе, но не считаем, что условность жанра дает карт-бланш на попрание логики и здравого смысла, а в данном случае – на разрыв между сценическим действием и содержанием произведения. Сведение трех действий к двум усилило впечатление смыслового диссонанса, но не было главным фактором.