Читать Достоевского – это обмениваться крестами |Lire Dostoïevski, c’est échanger nos croix

Можно ли перечитывать Достоевского? На самом деле, нет: его можно только читать. Поскольку при каждом прочтении открываешь новый текст, новый мир, новые раны, нанесенные себе и другим… С Достоевским невозможно то удовольствие от возвращения к тексту, которое испытываешь, перечитывая «Энеиду» или другие великие классические тексты. Прежде всего из-за крайней повествовательной сложности «великого пятикнижия», просто неподъемной для памяти, – в этом смысле роман «Подросток» самый запутанный из всех.

А еще потому, что роман Достоевского неисчерпаем. Все те, кто пытались быть его толкователями, свести к какой-то единой формуле эту громаду текстов, персонажей, противоречий и разрывов, неминуемо терпели фиаско. А уж нехватки в таких попытках точно не было. С самого начала и до сегодняшнего дня. Среди французов это Клодель, Жид, Бретон, Камю, Рене Жирар и многие другие. Среди англичан – гениальный Джон Купер Поуис, среди итальянцев – Романо Гвардини, среди русских Мережковский, Бердяев, Шестов, на японском вышли фильмы Куросавы – везде, везде остается и не дает покоя загадка.

Достоевский жил в Дрездене в 1869–1871 годах, там он узнал об убийстве студента Иванова нечаевцами, там он несколько раз ходил размышлять перед «Сикстинской мадонной», купленной саксонским королем у Папы Римского. В романе «Бесы» Степан Трофимович пишет своей благодетельнице генеральше Ставрогиной: «По вечерам с молодежью беседуем до рассвета, и у нас чуть не афинские вечера <…> мечты всечеловеческого обновления, идея вечной красоты, Сикстинская Мадонна, свет с прорезами тьмы». Тьма – это то, что в «Братьях Карамазовых» Димитрий называет «идеалом Содома», противостоящим Мадонне, демонам, убийству, пожару, беглому каторжнику, юродивому, признанию в изнасиловании девочки… Тут уже не прорези тьмы в свете, но тьма с прорезями света.

Философ Николай Бердяев лучше всех определил провидческий дар Достоевского, позволяющий ему предсказывать нашествие тьмы и бесцельного насилия во всемирном масштабе. Нашествие нацизма в одеждах социализма, сталинизма в одеждах марксизма, людей подземелья, бывших скромных и боязливых людишек, вдруг взобравшихся на ступени трона. И вот уже Великий Инквизитор – не тот, что в рассказе о воображаемой Севилье, который Иван Карамазов читал брату Алеше, чтобы его напугать, но тот, что встал во главе «московских процессов», приведя в движение механизм костров и совершив поджог фабрики ведьм, невиданной за всю историю человечества.

Механизм рухнул, Великий Инквизитор, кажется, исчез, хотя множество мелких инквизиторов и сегодня трудятся посреди войн и сфабрикованных процессов. Остается Достоевский с его непостижимыми пророчествами, противоречиями и признаниями, которые надо уметь расшифровать. Лев Шестов говорил, что Достоевский всегда представал замаскированным, прячущимся за своими персонажами, ведь признание, которое делает Ставрогин священнику Тихону в «Бесах», есть, по сути, не что иное, как крошечная часть непроизносимого признания, спрятанного в глубине всего творчества (не жизни) писателя. В каждом из нас есть свойства палача, говорит Горянчиков, от имени которого написаны «Записки из мертвого дома». Но и тут рассказчик – маска, как и тогда, когда Достоевский приходит в экстаз по поводу «Последнего дня приговоренного к смерти» Виктора Гюго. Еще одна маска – для рассказа о своей несостоявшейся казни на Семеновском плацу в Санкт-Петербурге, 22 декабря 1849 года.

В недавно изданной небольшой книге философ и писательница Юлия Кристева, приехавшая в 1965 году из Болгарии в Париж, рассказывает, как ее отец, увидев, что она собирается читать «Бесов», отговаривал ее. «Разрушительно, дьявольски, привязчиво, полный перебор, тебе совершенно не понравится!» Отец хотел привить ей любовь к французской литературе, к ясности Лафонтена и к свободолюбию Вольтера. Достоевский — это же было «чрево ада», полная противоположность. Юлия ослушалась и была «ослеплена, переполнена, поглощена».

Я открыл для себя роман «Бесы» в великолепном переводе Бориса де Шлоцера в лицее, лет в пятнадцать. Исповедь Ставрогина была опубликована в приложении. Шлоцер хотел перелить в ясный и свободный язык Вольтера «животный» язык «Бесов» – кстати, в то время роман был еще известен под названием «Одержимые». Но там присутствовал Христос, поскольку это он изгнал бесов в свиней, устремившихся в море. Деревенские жители были недовольны, ведь свиньи были их средством к существованию. А мы-то, готовы ли были мы сбросить наших свиней с обрыва? В то время в нашем маленьком подпольном кружке мы читали «Я выбираю свободу» Виктора Кравченко. Внутри нашей «ячейки» книга вызвала острый конфликт. «Бесы» мне помогали…

Обмен крестами возникает в романах Достоевского два раза: между Соней и Раскольниковым, между Рогожиным и князем Мышкиным. В православии это действительно частное таинство. В «чреве ада» это – попытка спасения, прощения, обмена грехами и судьбами. Этот обмен призван уменьшить стремление к смерти, к убийству, к «беспричинному поступку», который так завораживал Андре Жида и который был в центре знаменитых лекций о Достоевском, которые он читал в 1921 году в театре Вьё-Коломбье, по случаю столетия со дня рождения русского писателя. На картине Макса Эрнста кажется, что художник тянет Достоевского за бороду, как тянет Ставрогин за нос Гаганова в салоне его матери-генеральши.

Разумеется, это были только мелочи, и вскоре история придала гораздо более зажигательную окраску «Бесам» и другим «провидческим» романам Достоевского, которые Жид понимал довольно плохо. Маркиз де Сад вскоре стал сопровождать Достоевского в венке сюрреализма. Погружение во тьму Соловков, Хрустальная ночь, атомный гриб над Хиросимой придадут куда более инфернальный колорит сочинениям Достоевского.

Мелочи? Действительно, у Достоевского все часто начинается с мелочей. Бегущая мышь, опаздывающий монах, падающая китайская фарфоровая ваза, брызгающий слюной эпилептик, а далее горящий завод, странствующий беглый каторжник, священник, внимательно слушающий подробную исповедь об изнасиловании маленькой девочки. А полоумный, признающийся в преступлении, которого не совершал, а девочка, видящая повсюду маленьких демонов. Мелочи, мелочи… при чем здесь Хиросима?

В романах Достоевского кипят слова, кипит «рынок идей». «Сильные идеи» как клин клином выгоняют друг друга у русского человека. Их прилив захлестнет, уже захлестывает отчужденное сознание. У Достоевского это начинается с «наполеоновской идеи» – не Пьера Безухова, а Раскольникова: просто удар топором по старухе-процентщице, а потом и по ее сестре, ведь старуха – лишь вошь в волосах человечества. Кому до нее дело? Но нет Наполеона без чумных Яффе. Надо позвать «к топору», как хотели террористы 1861 года, и к бомбе, как это сделали народовольцы 1881-го. «Бог знает, что во мне», – говорит Ставрогин. И именно это завораживает – способность все дальше углубляться во зло, в уродство, в ложь, в насилие. И мы углублялись. Обмен крестами ничего не меняет. И кто знает, не смазан ли крест «новичком»…

Вытеснение начинает таять, пишет Кристева, «мокрый снег» во второй части «Записок из подполья» – это именно таяние того, что Фрейд стал называть вытеснением (или репрессией), когда он открыл механизмы психологической защиты. Вытеснение цивилизации, поскольку она зиждется на репрессии. В своем предисловии к «Братьям Карамазовым» Фрейд приходит к выводу, что феномен отцеубийства у Достоевского уже полностью расшифрован, Орест гол! «Все желают смерти отца», – говорит Иван на процессе брата прежде, чем забиться в припадке шизофрении.

Сегодняшний рынок идей, миллиарды циркулирующих по миру fake news, атака sms, бессчетные примеры шантажа в YouTube, вспышки фанатизма, охватывающие молодых парней, которые отрезают людям головы и публикуют последнее видео, прежде чем покончить собой, – все это по-прежнему «море Достоевского», больше, чем когда бы то ни было. Беспричинный поступок Лафкадио Андре Жида – детский лепет! Извращенность ребенка по Фрейду или Максу Эрнсту – все это до репрессии, а не после! Огромное стадо, бегущее к обрыву, которое Жан Жионо видел спускающимся по Альпам, чтобы отправиться на бойню в траншеи войны 1914–1918 годов, – все это еще под влиянием Отца. Отца, сегодня исчезнувшего, как и Мать, хранившая домашний очаг. И даже священника Тихона уже нет сегодня, чтобы выслушать клинический отчет Ставрогина об изнасиловании маленькой Матрены.

Ставрогин сейчас – одинок, может быть, он отправит нам эсэмэску. Но их столько, что мы ее не прочитаем. Вернемся же к «чреву ада», будем читать Достоевского, которого нельзя перечитывать, а можно лишь читать заново, вновь пытаясь выжить в его перекрестных словесных водоворотах. И, по возможности, обменяемся крестами, прежде чем нырнуть.

Об авторе: Профессор Жорж Нива – выдающийся французский славист, почетный профессор Женевского университета, где в течение нескольких десятилетий он возглавлял Русское отделение. Многолетний руководитель коллекции «Славика» в швейцарском издательстве L’Âge d’Homme, автор многочисленных работ по русской литературе и культуре, переводчик А. Белого и А. Солженицына, редактор и автор двухтомного сборника «Урочища русской памяти».

От редакции: Двухсотлетие Ф. М. Достоевского - центральная тема 17-го печатного выпуска Нашей Газеты, экземпляр которого вы еще можете заказать.