Легенда о швейцарском рае. 14. Николай Гоголь: «Всё виды да виды, так что мне уже от них наконец становится тошно…» |La légende du paradis suisse. 14. Nikolaï Gogol : « Pour finir, tous les paysages me donnent la nausée… »

С легкой руки Н. М. Карамзина и В. А. Жуковского Швейцария предстала перед русским читателем как страна прекрасной природы, где к тому же люди сумели создать достаточно справедливое общество. Мы уже говорили о том, что они внесли значительный вклад в развитие «швейцарской легенды». Начиная с середины XIX века можно констатировать два противоречивых подхода в отношении русских к Швейцарии: одни продолжают укреплять «швейцарский миф», другие пытаются его разрушить. Все больше путешественников, приезжая полюбоваться на альпийские пейзажи, считает должным сообщить о скуке, которую они на них навевают. Становится даже модным демонстрировать некоторый скепсис в отношении здешних красот. Среди тех, у кого эта страна вызывала мало энтузиазма, был Николай Васильевич Гоголь, что не помешало местным властям согласиться на установку памятника ему.

Гоголь приехал в Швейцарию в августе 1836 года в тяжелом состоянии после премьеры «Ревизора», состоявшейся весной в Петербурге. Пьеса произвела сильное впечатление на публику, но автор был недоволен постановкой, игрой актеров. Его задели также появившиеся в печати критические отзывы. В итоге он неожиданно для всех едет за границу.

Поначалу Швейцария и ее природа очаровывают Гоголя. В одном из первых писем к матери Николай Васильевич в радужных тонах описывает впечатления от поездки, и мы находим в них то, что вполне соответствует «швейцарскому мифу» - восхищение швейцарской природой: «Уже около недели, как я в Швейцарии; проехал лучшие швейцарские города: Берн, Базель, Лозанну и четвертого дня приехал в Женеву. Альпийские горы везде почти сопровождали меня. Ничего лучшего я не видывал. Из-за синих гор вдали показываются ледяные и снеговые вершины Альп. Во время захождения солнца снега Альп покрываются тонким розовым и огненным светом. Часто, когда солнце уже совсем скроется и всё уже темно, всё блестит, горы покрыты темным светом, Альпы одни сияют на небе как будто транспарантные. Передо мной Женевское озеро, которого воды кажутся бирюзового цвета, и Рона, которая здесь сливается с озером. Женева очень хороший город и называется уголком Парижа».


Правда, уже в этом письме Гоголь не удержался и добавил минорную ноту: «Зимы здесь везде почти дурны, то есть они довольно теплы, но домы очень холодны. Печей нет: камины очень худы». Письмо заканчивается чрезвычайно трогательно: «Прощайте, почтеннейшая маминька. Цалуя ваши ручки, остаюсь вечно вашим признательным сыном».


Вот, например, описание восхожденияя на Монблан: «Видов такая бездна и таких великолепных, что писать в письме о них нет возможности. <…> Целые ледяные стены, сквозь которые просвечивает солнце, висят вокруг. Иногда слышатся трещины с таким сильным звуком, как удар грома, и потом целая лавина летит вниз, – и сверху слышен весь гром, который она производит, катаясь по горам и низвергаясь в долину». Заканчивается письмо, как и предыдущее, изъявлениями любви и почтения: «Прощайте, почтеннейшая маминька, до следующего письма. Целуя вас, остаюсь ваш признательный сын».


Решив переехать из Женевы в Веве, Гоголь пишет Марии Ивановне подробное письмо, в котором не признается в напавшей на него хандре, а забавляет описанием курьезного лечения, которым «пользуют» себя здесь некоторые путешественники. «Теперь я еду в Веве, маленький городок недалеко от Лозанны, – пишет он. – В этом городе съезжаются путешественники, и особенно русские, с тем чтобы воспользоваться виноградным лечением. Этот образ лечения для вас, верно, покажется странным. Больные едят виноград и ничего больше кроме винограду. В день съедают по нескольку фунтов, наблюдают диэту, и после этого виноград, говорят, так сделается противен, что смотреть не захочется».


В письмах к матери почтительный сын старался создать иллюзию счастливого путешествия, дабы она не беспокоилась о его душевном состоянии. На деле же пребывание в Швейцарии очень скоро доставляет Николаю Васильевичу скорее разочарование, чем радость. Из его гораздо более откровенных писем друзьям становится ясно, что не прошло и месяца, как от первых восторгов не осталось и следа. Даже красота природы уже раздражала его. Так, в конце сентября 1836 года он отправляет подробное письмо своему близкому другу Николаю Яковлевичу Прокоповичу – поэту, редактору первого четырехтомного «Собрания сочинений» Гоголя. Вот отрывок из него: «Что тебе сказать о Швейцарии? Всё виды да виды, так что мне уже от них наконец становится тошно, и если бы мне попалось теперь наше подлое и плоское русское местоположение с бревенчатою избою и сереньким небом, то я бы в состоянии им восхищаться, как новым видом. <…> Города швейцарские мало для меня были занимательны. Ни Базель, ни Берн, ни Лозанна не поразили. Женева лучше и огромнее их и остановила меня тем, что есть что-то столично-европейское».

Находясь в Женеве, Гоголь не преминул отдать дань уважения человеку, дружбой с которым городились коронованные особы, в том числе и российская императрица Екатерина II, состоявшая с ним в переписке. Речь идет, конечно, о Вольтере, имение которого в Ферне, небольшом французском городке в нескольких километрах от Женевы, после смерти философа стало местом паломничества всех его поклонников. Карамзин в своих «Записках путешественника» говорит о том, что не мог и представить себе, оказавшись в Женеве, не посетить места, где провел столько лет знаменитый вольнодумец: «Кто, будучи в Женевской республике, не почтет за приятную должность быть в Фернее, где жил славнейший из писателей нашего века?»


Следует отметить, что во времена Гоголя интерес к Вольтеру как к писателю в России значительно снизился и появились отчетливые признаки охлаждения к его философии. В письме к Прокоповичу Гоголь рассказывает о своем посещении Ферне с легким налетом иронии, без всяких пиететов в адрес «фернейского патриарха», которого Николай Васильевич называет не иначе как «старик» и отмечает, что тот «хорошо жил». Описание настолько мастерское, что кажется, вот сейчас откроется дверь и комнату в комнату войдет «старик в знакомом парике, с отстегнутым бантом». 


Однако самое интересное поджидает нас не в доме, а в саду. Описав чудесный парк и отметив, что «старик знал, как его сделать», мы узнаем, что, прогулявшись по аллеям, Николай Васильевич «вздохнул и нацарапал русскими буквами мое имя, сам не отдавши себе отчета для чего».

Где же находится это «нацарапанный» автограф? Ответ мы находим в воспоминаниях хорошего знакомого Гоголя – известного литературного критика, историка князя Петра Андреевича Вяземского. Князь Вяземский, побывав несколько позднее в Ферне, оставил очень подробный рассказ о своем визите, так описыв ущерб, нанесенный дому и саду посетителями: «Они, и вероятно наиболее из орды Англо-Саксонов, ободрали занавески, окружавшие кровать Вольтера, так что не осталось ни одного клочка. Есть в саду вяз, посаженный самим Вольтером. Он так изувечен и ободран, что прошла молва, что его обожгло молнией. По ближайшему следствию и достоверным справкам оказывается, что кору слупили с него те же ордынцы-туристы. Теперь дерево обведено защитительною оградою». Как бы удивился Вяземский, узнав, что Гоголь, если и не ободрал кору со знаменитого вяза, то запечатлел, скорее всего, именно на этом дереве свое имя. 


У Николая Васильевича вообще была странная потребность оставлять свое имя, как бы теперь сказали, в знаковых местах. Показательно в этом смысле письмо А. С. Данилевскому – приятелю, с которым он начал свое заграничное путешествие, но расстался в Германии и потом обменивался письмами: «Я провел время как-то так, бог знает как. Более месяца слишком прожил в Женеве (если ты когда-нибудь будешь в сем городе, то увидишь в памятнике Руссо начертанное русскими буквами к тебе послание)». Вероятно, в данном случае Гоголь шутил и на самом деле не оставлял автографа-граффити на самом известном памятнике Женевы. Но в  ноябре того же года в письме к  В. А. Жуковскому Гоголь делится своими впечатлениями о жизни в Веве и сообщает, что не преминул побывать в тех местах, которые незадолго до этого посетил Василий Андреевич: «Сначала было мне несколько скучно, потом я привык и сделался совершенно вашим наследником: завладел местами ваших прогулок, мерил расстояние по назначенным вами верстам, колотя палкою бегавших по стенам ящериц, нацарапал даже свое имя русскими буквами в Шильонском подземелье, не посмел подписать его под двумя славными именами творца и переводчика «Шиль<онского> Узник<а>»; впрочем, даже не было и места».


Гоголь немного кривит душой, когда пишет, что не посмел поставить свое имя рядом с именами Байрона и Жуковского. На самом деле его автограф, нацарапанный в Шильонском замке, должен был заявить о нем, как о писателе, чья подпись достойна красоваться рядом с именами его кумиров. Именно в этот момент Гоголь вновь начал работу над «Мертвыми душами», произведением, которое, он был уверен, сделает его воистину знаменитым. О чем и извещает Жуковского: «Швейцария сделалась мне с тех пор лучше, серо-лилово-голубо-синерозовые ее горы легче и воздушнее. Если совершу это творение так, как нужно его совершить, то… какой огромный, какой оригинальный сюжет! Какая разнообразная куча! Вся Русь явится в нем! Это будет первая моя порядочная вещь, вещь, которая вынесет мое имя».


Почему Гоголь перебрался из Женевы в Веве? Сделал ли он это в надежде обрести там вдохновение? Нет, дело не в этом, а в климате. Вот как он объясняет свое решение Прокоповичу: «В Женеве я прожил больше месяца, но наконец не стало мочи от здешнего глупого климата. Ветры здесь грознее петербургских. Совершенный Тобольск. Еду теперь в маленький городок Веве, который находится на этом же озере недалеко от известного тебе за́мка Шильона. Там климат совершенно другой, потому что с севера заслоняет гора». 


Эта же причина переезда фигурирует и в письме к Жуковскому: «Женевские холода и ветры выгнали меня в Веве». Еще раньше, чтобы не расстраивать мать, в очень осторожной форме он пожаловался на женевский климат и ей: «Женева хотя велик и хорош город и можно в нем провести время веселее нежели в других окружных местах, но не по мне, ветров много и слишком ощутительна сырость в воздухе».

Из письма Данилевскому мы узнаем о том, как проводил Гоголь время в Веве. «Каждый <день> ровно в три часа, - пишет он, - я приходил, вместе с немноголюдными жителями Веве, зевать на пристававший к берегу пароход, где каждый раз я думал встретить тебя, и каждый раз вылезали только энглиши с длинными ногами, после чего я чувствовал почти полчаса какую-то бесчувственную скуку и уходил ее разветривать в мои прекрасные горы».

Но вдохновения и энтузиазма Гоголю хватило ненадолго. В Веве похолодало, от «бесчувственной скуки» уже невозможно было удрать в горы, и писатель рвался как можно скорее покинуть Швейцарию, всем сердцем стремясь домой. «Мне представился Петербург, - сообщает он Жуковскому. - Наши теплые домы (так в тексте – Н.Б), мне живее тогда представились вы, <> и мне сделалось страшно скучно, меня не веселили мои Мертвые души, я даже не имел в запасе столько веселости, чтобы продолжить их».


Но в Россию Гоголь вернется не сразу, из Швейцарии он отправился в Париж, где узнал о смерти Пушкина – эта весть страшно поразила его. Потом будет Италия, которую Гоголь полюбит и где проведет в общей сложности почти десять лет жизни. «Вот мое мнение: кто был в Италии, тот скажи «прощай» другим землям. Кто был на небе, тот не захочет на землю», - так он однажды напишет. Для Гоголя именно Италия, а не Швейцария окажется страной-сказкой, и в создание ее мифа он внесет неоценимый вклад.

От редакции: Все очерки Натальи Бегловой из серии "Легенда о швейцарском рае" для вашего удобства собраны в отдельное тематическое досье.