Русская грязь и русский секс на женевской сцене |La boue et le sexe russe sur la scène genevoise

Несколько недель назад, информируя вас о постановке оперы Д. Д. Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда», мы рассказывали  об истории ее создания и, имея некоторое представление о сценических предпочтениях испанского режиссера Каликсто Биейто, выражали надежду, что спектакль по очерку Николая Лескова не будет сведет сведен исключительно к сексу. Побывав в воскресенье на премьере, можем засвидетельствовать: нет, не исключительно. Однако легендарная фраза о том, что в СССР секса нет, вспоминалась во время просмотра не раз, ведь происходящее на сцене свидетельствовало об обратном. Но ведь дело происходит в царской России, а не в СССР, заметит просвещенный читатель. Да, у Лескова. Но в его тексе эротики, а тем более секса в грубой, вульгарной форме нет. Шостакович же сочинял оперу в 1930-е, после революции, принесшей с собой и сексуальную свободу, а минималистская сценография спектакля в Женеве, с одной стороны, еще больше приближает действие к нашему времени, а с другой вообще выводит его за какие-то определенные временные рамки, оставив на виду вечные темы: любовь, измена, ревность, смерть. Надо сказать, что просмотренный спектакль – тот редкий случай, когда мы затрудняемся односложно ответить на вопрос, понравился он или нет. Скажем так: было интересно.

Разумеется, все это режиссерские решения, и мы уже имели поводы рассказывать, что не всегда они по душе исполнителям. Однако в данном случае, кажется, подобная откровенность – не сказать эксгибиционизм – никого, кажется, не смущает. В интервью, опубликованном в журнале Большого театра Женевы, Ауршине Стундите так отвечает на вопрос об ее отношении к присутствию в спектакле сексуального и даже порнографического подтекста: «В конце концов, эротизм и секс – важная часть жизни каждого. Бессмысленно скрывать их и пытаться представить как-то иначе». В конце концов, конечно, только эротика и порнография все же разные вещи, как и любовь и похоть. 

Однако не только в выведении секса жирным шрифтом сохранил режиссер верность композитору, но и в другом, не менее, на наш взгляд, важном, а то и важнейшем вопросе. Один наш хороший знакомый любит шутить, что русская комедия – это когда в конце только один труп. Известно, что Шостакович определил жанр своей оперы как «трагедия-сатира», а число трупов сократил с пяти (включая труп самой Катерины, как у Лескова) до четырех, оставив за кадром убийство маленького Феди. Почему? Чтобы, в отличие от Лескова, оправдать Катерину, вызвать к ней сочувствие публики, что было бы гораздо сложнее, если бы зрители стали свидетелями убийства невинного мальчика.

Авторам женевской постановки явно удалось достигнуть поставленной композитором цели: первый акт спектакля – почти целиком сатира, а второй – трагедия. Сцена отравления Бориса Григорьевича знаменитыми грибочками (российский бас Дмитрий Ульянов очень убедителен в этой партии), как и сцена убийства Зиновия Борисовича (английский тенор Джон Дацак) вызвали улыбки, а то и смех публики. Но дальше становится не до смеха, в зале наступает полная тишина, особенно во время хора каторжников, которые почему-то все как один в неглиже (Эх, ты путь, цепями вскопанный/Путь в Сибирь, костьми засеянный,/Потом, кровью путь тот вспоенный,/Смертным стоном путь овеянный) и соло Старого каторжника (Александр Рославец):

Ночь отдохнём – и опять
С первыми солнца лучами,
Будем мы вёрсты считать,
Мерно звеня кандалами.

Эх, вы степи необъятные,
Дни и ночи бесконечные,
Наши думы безотрадные
И жандармы бессердечные.

Публика, на премьере заполнившая чуть более двух третей зала, внимательно читала титры, вероятно проводя параллели с сегодняшней Россией. Не менее напряженно следила она и за «сценой с чулочками», и за трагической развязкой, явно сочувствуя Катерине. Правда, погибают соперницы по задумке режиссера не в холодных темных волнах, а в типично русской грязи, которую месят ногами исполнители на всем протяжении спектакля – даже хормейстер вышел на поклоны в резиновых сапогах. «Безобразнейшая картина: горсть людей, оторванных от света и лишенных всякой тени надежд на лучшее будущее, тонет в холодной черной грязи грунтовой дороги. Кругом все до ужаса безобразно: бесконечная грязь, серое небо, обезлиственные мокрые ракиты и в растопыренных их сучьях нахохлившаяся ворона. Ветер то стонет, то злится, то воет и ревет» - этот пассаж из текста Лескова явно запал в душу сценографа Ребекки Рингст.

… Можно ли оправдать серию хладнокровных убийств, совершаемых Катериной Львовной вместе с ее любовником Сергеем? Можно ли объяснить их скукой, от которой страдает героиня, выданная замуж в возрасте 23 лет за мужчину пятидесяти с лишком «не по любви или какому влечению», а потому, что бедной девушке не приходилось выбирать? Есть ли что-то более унизительное и оскорбительное для молодой миловидной женщины, чем пренебрежение к ней мужа, не способного к тому же сделать ее матерью? Допускает ли заповедь «не убий» аргумент вроде последней капли терпения? И тождественны ли слепая любовь и состояние аффекта? Надо всеми этими вопросами можно долго размышлять и не менее долго по ним спорить. Очевидно, что у участниц движения #MeToo поведение Катерины вызовет полное одобрение, а чувства верующих могут быть глубоко задеты. Это уж каждый решает для себя.

С вокальной и артистической точек зрения все исполнители сольных партий были, так сказать, на своих местах, хотя Ауршине Стундите показалась нам излишне холодной в первом действии, отчего сравнение с «холодной рыбой» (так обзывает Катерину Борис Григорьевич) не вызвало в нас возмущения. Во втором действии певица была гораздо эмоциональнее и убедительнее.

Единственной ошибкой кастинга мы считаем выбор Ладислава Элгра на роль Сергея. У Лескова Сергей – «красивый молодец», атлетически сложенный, с черными как смоль кудрями. Элгр же сложения совсем не атлетического, седые его волосы коротко подстрижены и даже из девятого ряда партера видна просвечивающая лысина, да и сексапильным его никак не назовешь. Разве польстилась бы на такого богатая молодая купчиха? Так и хочется воскликнуть вслед за Станиславским «не верю», однако тут же одергиваем себя, ведь и это дело вкуса, а любовь, как известно, зла...