Пушкин – наше «всё», но для кого? |Pouchkine "notre tout", mais pour qui?

Решение о проведении дней официальных языков ООН в рамках программы развития многоязычия и сохранения культурного многообразия было принято Департаментом общественной информации ООН в 2010 году. Вряд ли стоит удивляться, что День русского языка, одного из шести рабочих языков Организации, было решено отмечать 6 июня, в день рождения А.С. Пушкина, нашего «всего». Год спустя постоянное представительство Российской Федерации при Европейском отделении ООН в Женеве решило отметить проводившийся впервые День организацией в здании библиотеки Дворца Наций выставки книг на русском языке. В тот же день, 6 июня 2011 года, Дмитрий Медведев, исполнявший тогда обязанности президента Российской Федерации, объявил этот день Днем русского языка, с тех пор ежегодно отмечаемого на всей территории Российской Федерации.

2019 год – особый, ведь на этот раз 6 июня отмечается и 220-летие со дня рождения великого русского поэта, появившегося на свет, как известно, в Москве, в Немецкой слободе. В связи с юбилеем мы попросили видного французского слависта, почетного профессора Женевского университета Жоржа Нива поделиться своими мыслями о том, почему Пушкин «наше всё» с точки зрения европейца.

Пушкин – наше всё. Это определение поэта Аполлона Григорьева великолепно, но никогда не было полностью верным. Сначала, во времена самого Григорьева и русских радикалов, считалось, что «сапоги во всяком случае лучше Пушкина». Затем, в советскую эпоху, изучали его юношескую шутовскую поэму «Гавриилиада» – ведь это насмешка над Церковью, – но обходили молчанием написанное в последний год жизни замечательное стихотворение «Отцы-пустынники и жены непорочны», вдохновленное молитвой святого Ефрема Сирина.


Да, он был «всё»  и в какой-то мере еще и есть «всё» для русских детей: его сказки, его «Руслан и Людмила» вскормили фантазию многих их поколений. И я им завидую: услышать «У лукоморья дуб зеленый» в два года или прочитать его в двадцать два, потому что ты выучил русский язык и хочешь прочесть всего Пушкина, – это совершенно разные вещи. Первое – это то, что навсегда оставило отпечаток на самой твоей сути, второе – то, что встретилось тебе на середине жизненного пути. И это неисправимо. 


Пушкин понимал неисправимость, Fatum, в античном духе: нельзя вернуться назад, нельзя стереть неисправимое, просто исповедавшись в грехах. Татьяна стала женой генерала, это нельзя исправить. Дочь Троекурова вышла за князя Верейского – Дубровский приехал слишком поздно. Спустя четыре года после дуэли Сильвио по-прежнему вправе стрелять в графа, месть никто не отменял.


Зато Пушкин с изумительной зрелостью переходил от одного этапа к другому: от «Гавриилиады» к «Страннику», заимствованному у Бэньяна, от «Анчара» и его отравленных стрел к стихотворениям, свободным от всяких метафор, в которых самое чудесное заключено в легких, словно кружевных грамматических конструкциях, как в «Я помню чудное мгновенье». И насколько поддаются переводу романтические поэмы, частично вдохновленные Байроном или Шенье, настолько непереводимо волшебство «Талисмана».

Пушкин был поразительно умен, это был ум стремительный и при этом доходящий до самой сути. Его стихотворение памяти Андре Шенье говорит всё, что можно сказать об алгоритме революции, которая чрезвычайно его тревожила, хотя он и был другом декабристов. Его «Стансы» к Николаю I говорят всё о прощении, которое должно присутствовать в политике и которого не будет: провал «Стансов» – это и провал Пушкина в качестве советника царя: царь вернул его на место простого камер-юнкера.


Как историк, Пушкин отличался абсолютной точностью и страстным стремлением понять ход Неотвратимого – это проявилось и в исторической прозе, и в параллельных романтических повестях, наппример, в «Капитанской дочке». 



Он никогда не был «нашим всем» в России для всех в один и тот же исторический момент потому, что никогда он не повторялся, а русское общество не поспевало за ним, не будучи способным так быстро менять себя и свои сужденияй. Поэтому в нем разочаровывались, его не понимали и, боюсь, не очень понимают до сих пор.

Набоков в своем романе «Дар» забавлялся тем, что воображал стареющего Пушкина, который не погиб от пули Жоржа Дантеса. Но это невозможно как раз потому, что в его жизни, в его поэзии, в его понимании истории и Европы присутствует тот грозный Fatum, который тянется из Античности и неумолимо влечет к катастрофе. Дантес был перстом судьбы. Пулю выпустил сам Пушкин, он целился в самого себя. Пушкин сам себе задавал вопрос Сфинкса и сам себе отвечал: провал!


Но в каком-то смысле Пушкин является частью нашего европейского «всего», это правда: он и и циник Чайльд-Гарольд, и Андре Шенье, восходящий на гильотину, и Дон Жуан, подающий руку Бездне, и пуританин Бэньян, бегущий от мира, и беззаботный Самозванец, скачущий на своем белом коне. Он одновременно Моцарт, Сальери и проходящий по улице скрипач в лохмотьях. Он автор «Песен западных славян»: это подражание выдумке Мериме, но сами эпические поэмы великолепны, и в них мы находим всё, чего не хватает русским былинам, настоящий гимн победе! Будучи проницательным читателем Токвиля, он был либералом, обеспокоенным, обеспокоенным демократическим деспотизмом.

Став историографом царя, который позволил ему работать в архивах с документами о самом ужасном русском бунте, Пугачевском, он осмеливается добавить «замечания», чтобы подсказать царю путь к разумному развитию России. Иными словами, если и есть «всё», так это то «всё», которое может попытаться прожить за свою жизнь такой гениальный, восприимчивый человек с огромным сердцем.

Его «Пир во время чумы» – это переложение английской поэмы, но становится поразительной «маленькой трагедией», в которой жалобная песнь Мери и гимн чуме Председателя, написанные по-русски, звучат как европейские песни. Европейского языка не существует, и тем лучше, европейский язык – это перевод. Но есть европейское пиршество. Оно происходит во время чумы или между великими эпидемиями, ведь европейцы, Европа как только получали такую возможность, принимались сражаться, грабить и перегрызать друг другу глотку. Быть европейским голосом - не значит быть всей Европой, это невозможно. Это значит быть всей тревогой и всей радостью Европы.

По-своему дружба Пушкина с Адамом Мицкевичем – это прекрасная грань той Европы, которая составляет наше восхитительное и трагическое «всё». В 1830 году поляки восстали, царь их укротил. Два поэта Европы разошлись. Один пишет «Клеветникам России», оду, которую сегодня столь же трудно принять, как и вчера. Другой отвечает мрачным послесловием – поэмой «Дзяды»». Во вступлении к «Медному всаднику» говорится: «Здесь будет город заложен назло надменному соседу. Природой здесь нам суждено в Европу прорубить окно».  Сказано – сделано: появляется чудесный Град, новые Афины, столица Петра, но это Афины, которые захлестывают, словно разрушительные волны, отчаяние и безумие. Мицкевич отзывается: «Чужая, глухая, нагая страна, бела, как пустая страница, она» и описывает страну покорных, хоть и полных сил рабов. «Он между нами жил средь племени ему чужого; злобы в душе своей к нам не питал, и мы его любили». Но злоба зародилась после подавления Варшавского восстания, и стихотворение Пушкина обрывается многоточием, а Мицкевич пишет « Вы помните ль меня»...

Европа также может сказать о Пушкине (которого царь никогда так и не пустил за границу) : «Он между нами жил». Он был нами, он вместил всю Европу, как утверждал Достоевский в 1881 году в «Пушкинской речи», которая столь многих заставила прослезиться. Его Европа тихо разваливалась, и наша тихо разваливается, борясь с самой собой в междоусобной гибридной войне вчера в бывшей Югославии, сегодня на рубежах Украины, а завтра быть может в иной части.


Итак, это «всё», эту пушкинскую «маленькую Европу», «маленькую» но вмещающую все, как были пушкинские «маленькие трагедии», в которых заключается вся европейская слава и вся европейская тревога, – мы ее лелеем, и она так же принадлежит нам, как и русским детям, она тоже «наша». И пусть она будет нашим маленьким «всем»! И это уже будет здорово… Разумеется, вместе с Мицкевичем! 


Повторим, словно молитву, последние его строки: «Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья, да брат мой от меня не примет осужденья, и дух смирения, терпения, любви и целомудрия мне в сердце оживи». Дух смирения победил Fatum. Проигравший Пушкин, умиравший в муках от ранения в живот, был спасен. А вместе с Пушкиным была спасена и останется навеки спасенной и частичка нашей Европы.