Февраль 1917 года стал, прежде всего, вихрем, воплотившим в себе мечты о свободе. На выставке в Российской национальной библиотеке в Санкт-Петербурге это ощущение удалось передать с удивительной точностью. С извлеченных из хранилищ фотографий, почтовых карточек, политических листовок и детских рисунков 1917 года на нас смотрит множество человеческих лиц – сначала счастливых, потом серьезных, потом страдающих. Политические листовки непрестанно провозглашают: «Свободная Россия!», «Да здравствует свобода, ура!», «Да здравствует революция рабочих и солдат!» Это еще до Октября, еще и речи не идет о большевиках, и на многих брошюрах красуется надпись: «Христос воскресе!» Ведь в 1917 году Пасха пришлась на начало апреля, вскоре после Революции, и словно наслоилась на нее.
Вот ликующая толпа перед горящим «Литовским замком», мрачной тюрьмой в петербургском районе Коломна. Публично сжигают полицейский архив, толпа тащит полицейского («фараона»), на которого прицепили табличку «Вчера господин, сегодня раб!» Дальше Николай II стоит на коленях на российском флаге и протягивает корону своим победителям, рабочий попирает ногой скипетр, солдат – державу, сцена разворачивается перед Таврическим дворцом, где заседает Дума, которой вскоре придется потесниться и разделить его с Советами. А над дворцом встает солнце свободы, озаряющее все своими лучами, как на масонской эмблеме. Вот русская Марианна с щедрыми формами, на нее напал имперский орел, но на выручку подоспел солдат. «Пусть это будет наше 14 июля!», - провозглашают многие плакаты. Агитационные плакаты и открытки зачастую были посвящены патриотическому займу, который с первых своих дней пропагандировало Временное правительство, пример тому – изображение разрушенного крупповского завода. Или крестьянка на телеге, заявляющая: «продам хлеб - куплю заем свободы». Правда, делать этого она не будет…
Неожиданно увидеть похороны казаков, убитых во время подавления большевистского восстания в июле. Мы настолько привыкли к истории, переписанной этими самыми большевиками и их наследниками, историографами Советской России, и к нашим собственным учебникам, что сразу и не понимаем, о чем идет речь. Между тем, дело происходит сразу после неудачного переворота 3-4 июля 1917 года, конкретно - 5 июля. Чхеидзе, меньшевистский лидер, прибывший из Грузии (он вернется туда, чтобы возглавить Закавказский сейм, а затем Грузинский парламент с февраля 1918 по март 1921 года, а потом эмигрирует во Францию) произносит речь над телами казаков, героев, спасших Республику от нападения большевиков. Похороны происходят в Александро-Невской лавре, самом святом месте столицы. Погребение свершается по религиозному обряду, с попами. Дальше – призыв Церетели и Керенского к населению Петрограда сдать оружие, которое ему сначала щедро раздавали, чтобы защититься от большевиков, в трехдневный срок – 14, 15 и 16 июля.
И это еще не последний удивительный экспонат. Вот фотография с похорон (также религиозных) жертв государственного переворота 28-30 октября («Октябрьской революции»). Толпа на Невском проспекте. То здесь, то там виднеются черные знамена анархистов. Несколько месяцев спустя, после разгона Учредительного собрания по приказу Ленина в январе 1918 года, при большом стечении народа хоронили жертв 5 января. Знамя социалистов-революционеров развивалось над Невским проспектом, трамваи были остановлены, большая растяжка гласила: «Вечная память павшим за Революцию. Совет петроградских профсоюзов», ее украшал православный крест.
Все эти изображения, которым, конечно же, до сего дня не находилось места ни в одном учебнике истории, свидетельствуют о том, что православная вера вовсе не исчезла. Попы и военные священники присутствовали на всех похоронах. Раб разбивал свои оковы, как Соломон в храме (образ Соломона широко использовался еще в XVII веке для прославления Петра Великого). И даже на анархистском плакате «Земля и воля» использована религиозная символика – рука поднимает чашу к небесам.
В выборах в Учредительное собрание участвовало много партий, у каждой был свой номер, чтобы неграмотные не ошиблись при голосовании. Серия почтовых карточек с насмешкой изображает этих персонажей: у анархиста в руках бомба, большевик покровительственно кладет руку на плечо маленького меньшевика, кадет держит подмышкой пухлый портфель. В сатирической серии «Типы революции» мы увидим одетого «под офицера» «земгусара», а на самом деле – простого служащего, присвоившего офицерские погоны, или «студента-милиционера» - это студент, случайно ставший милиционером, или «переодетого городового» (по большевистской легенде, Керенский во время бегства переоделся в женское платье). Более драматичны другие изображения – фотографии со вскрытия депутатов-кадетов Ф.Ф. Кокошкина и А.И. Шингарёва. Их арестовали после Октябрьского восстания, затем отправили в тюремную больницу, разместившуюся в подвалах Мариинского дворца, где ночью с 6 на 7 января их убили разбушевавшиеся матросы и красногвардейцы, при том что тюремщики заставили семьи заплатить за охрану арестованных по ночам. Фотографии были размножены на ротаторе – знак того, как велико было общественное возмущение свершившимся.
Недавно был опубликован альбом с только что обнаруженными детскими рисунками 1917 года, которые показывают, как развивались уличные события, увиденные глазами ребенка: гигантские шествия с транспарантами «Да здравствует Россия!», чуть дальше три колонны, проходящие по улице и прославляющие: одна – Керенского, другая – Интернационал, третья – Свободную Россию. Мы также видим митинг Земского союза, это объединение местных структур самоуправления с 1915 года играло важную роль в улучшении снабжения армии. Вот шествуют люди в фуражках, скандирующие «Да здравствует свободная Россия! Война до победы!» Однако скоро темы рисунков меняются. Вот множество рисунков с очередями перед продовольственными магазинами – булочной, мясной и молочной лавками, и везде у входа стоит городовой для поддержания порядка. Или еще голубой вагон «Москва - Нижний Новгород», который захлестнула бесчисленная толпа: люди повсюду, даже на крышах, а вагон, кажется, никуда не едет… Россия во времена Гражданской войны превратилась в огромный обоз: поездов ждут неделями, мимо проходят переполненные эшелоны, в которых люди едут даже на крышах. В записных книжках Марины Цветаевой, в ее текстах полно таких образов.
Политический язык сегодняшней России окрестил бы Февральскую революцию «цветной». Ясно, что нынешний режим не любит цветных революций, которые начинаются с митингов и заканчиваются свержением законного правительства, как произошло в Киеве в 2014 году. «Оранжевая» революция 1917 года еще не была антихристианской, ключевым словом для нее была «свобода», и вначале довольно часто звучал лозунг «Христос воскресе!» Александр Блок, автор знаменитой поэмы «Двенадцать», описывает шествие двенадцати красноармейцев по пустынному, голодному Петрограду в январе 1918 года, как раз после разгона Учредительного собрания, о котором мечтала вся свободная Россия. И вместе с этой бандой, которая убила продажную девку, гулявшую с разбогатевшим солдатом, идет «в белом венчике из роз – впереди Исус Христос». Многие представители интеллигенции после этого не желали подавать Блоку руки, однако поэма всего лишь отражала одно из течений 1917 года, которое можно назвать «революцией духа».
Президент Путин и все нынешнее правительство отмечали годовщину августа 1914 года, начала Первой мировой войны, и это оказалось новшеством, поскольку при советской власти погибших в «империалистической» войне вообще не вспоминали. На этом фоне весьма примечательно отсутствие официального празднования 1917 года, если не считать нескольких конференций и выставок, - это показывает, что вся страна не знает, как быть с этим годом, когда одна революция поглотила другую. Режиссер Никита Михалков выступает за установку памятника Ивану Грозному в Орле и осуждает концепцию музея Бориса Ельцина в Екатеринбурге, где режиссер Павел Лунгин использовал принцип взаимодействия публики с документами. Михалков считает, что там ведется «планомерная работа, медленно и аккуратно разрушающая историческое самосознание детей и молодежи, приходящих туда» (из письма к вдове первого президента, Наине Ельциной). В недавно снятом фильме Михалков предложил собственную интерпретацию гражданской войны, порожденной Октябрем. Название и часть аргументации заимствованы из короткого рассказа Бунина «Солнечный удар». Это небольшое, очень чувственное повествование – Бунин был мастером этого жанра – представлено в форме постоянно возвращающегося воспоминания белого офицера о том, как он соблазнил прекрасную пассажирку на пароходе, шедшем по Волге. Теперь он находится в плену у красных в фильтрационном лагере вместе с сотнями других врангелевских офицеров, которые, еще того не зная, уже приговорены к смерти: по приказу Белы Куна их погрузят на баржу, которую затопят в открытом море. Фильм Михалкова разворачивается между двумя эпохами, двумя пластами российской жизни. Развевающийся шарф героини в том и другом эпизоде служит настойчивым, упорно повторяющимся символом, равно как и маленький фотограф из лавчонки в волжском селе: теперь он красногвардеец и ему поручено сфотографировать группу белых заключенных… Россия идет ко дну вместе с баржей, словно «Титаник». В чем тут смысл? Какое-то глухое чувство вины связывает эти две истории - об адюльтере в красочной, процветающей России и о массовом убийстве на корабле в открытом море, это было отражено на горьких страницах бунинского дневника, который он вел между 1917 и 1921 годами, впоследствии опубликованного в виде книги «Окаянные дни» (1925-1927). «Последний раз я был в Петербурге в начале апреля 17 года. В мире тогда уже произошло нечто невообразимое: брошена была на полный произвол судьбы — и не когда-нибудь, а во время величайшей мировой войны — величайшая на земле страна».
Бунин выходит из поезда и видит, как множество людей совершенно бессмысленно шатаются по вокзальным помещениям. Он берет извозчика и едет по Невскому проспекту, который «был затоплен серой толпой, солдатней в шинелях внакидку, неработающими рабочими, гулящей прислугой и всякими ярыгами, торговавшими с лотков и папиросами, и красными бантами, и похабными карточками, и сластями, и всем, чего просишь». Извозчик оборачивается и говорит ему: «Теперь народ, как скотина без пастуха, все перегадит и самого себя погубит». Пасха 1917 года видится Бунину как светлая радость от воскресения Христова, овеянная дыханием смерти. Для Василия Розанова, нашедшего прибежище подле Троице-Сергиевой Лавры к северу от Москвы, это «апокалипсис нашего времени», напыщенный фарс фокусника, но, когда представление заканчивается и публика идет одеваться, чтобы расходиться по домам, оказывается, что больше нет ни шуб, ни домов. (Михалков использовал этот мотив, введя в фильм сцену с иллюзионистом на великолепном и беспечном корабле, поднимающемся по Волге вместе с офицером и дамой в белом).
Еще более недвусмысленные формулировки содержатся в дневнике жены Мережковского Зинаиды Гиппиус, которая жила напротив Таврического дворца и могла наблюдать, как под ее окнами разворачивалась История. К ней после заседаний в Думе заходили на чай Керенский и многие другие политики. Но эти интеллектуалы – все они, за исключением Розанова, были либералами - не могли разгадать смысл происходящего. Русская революция казалась им голограммой французской. Намного позже Александр Солженицын в статье «Черты двух революций» сравнил их, держа в уме объяснение, услышанное в детстве от пожилых людей: «Люди забыли Бога, оттого и всё». Был ли он прав? Столь поразительные изображения на небольшой выставке в Петербургской публичной библиотеке говорят нам об обратном, по крайней мере, в феврале: православных лозунгов как никогда много, революционные плакаты гласят «Христос воскресе». Крах «Святой Руси» стал одним из главных парадоксов загадочного 1917 года. Вскоре активисты залезут на колокольни и сбросят колокола, Ленин отдаст тайный приказ об истреблении духовенства (после Шуйского дела). Вплоть до Великой Отечественной войны, в ходе которой Сталин в смятении обратится с призывом к умирающей Православной церкви и восстановит упраздненное Петром Великим патриаршество, будет казаться, что Россия наконец «освобождена» от опиума для народа. С «революцией духа» было покончено. Что касается моряков, которые подняли февральский мятеж и по ходу дела убили адмирала Непенина, которого узнали на одной из столичных улиц в штатской одежде (это одна из самых пронзительных сцен «Марта Семнадцатого» Солженицына), то в 1921 они взбунтуются против диктатуры Ленина и Троцкого и обратятся ко всему миру с патетической мольбой о спасении. Однако будет уже слишком поздно.
1917 год не был ни «оранжевой», ни марксистской революцией, ни простым мятежом. Он заставил Россию в два этапа преодолеть поразительный исторический спринт от ликования до отчаяния, а затем до самой жестокой гражданской войны. Для всех, как для сторонников, так и для противников свершившегося, образцом служила французская революция 1789 года. О ней думал Троцкий, когда обличал сталинский «термидор». С 1789 по 1793 годы Франция тоже пережила стремительное преображение, но конец революции пришел довольно быстро: Директория, затем генерал Бонапарт, затем империя Французов, затем Реставрация.
В недавней посмертной публикации советского социолога-полудиссидента Михаила Гефтера «1917: неостановленная революция», которая представляет собой сборник бесед Гефтера с одним из его учеников, Глебом Павловским, вновь высказывается мысль о том, что в России все революции начинаются сверху. Историк Натан Эйдельман издал небольшую книгу с таким названием в самом начале Перестройки. Что это значит? Что глубинная Россия еще не «совершила» свою революцию, еще не переварила «озападнивание», модернизацию, контраст между крупными городами и бескрайними деревенскими просторами? Что молодых, даже юных людей, которые время от времени выходят на митинги на улицы Москвы, ничего не связывает с этой глубинной Россией? И что пока все будет так, революция не завершится? Значит, власть сверху? В любом случае, праздновать тот год, который всего за несколько месяцев изменился до неузнаваемости, было бы крайне сложно.
От редакции: Другие материалы, посвященные юбилею Русской революции, Вы найдете в нашем тематическом досье.
