Анатолий Смелянский: «Театр – нервное окончание страны» |Anatoly Smeliansky: "Theatre is the nerve of the country"

Анатолий Миронович Смелянский хорошо известен в театральном мире. Будучи профессором, он преподает не только в России, но и в Гарварде, Йеле, Оксфорде и Сорбонне.

Его многочисленные труды по истории русского театра уже считаются классическими. Помимо книг «Я понять тебя хочу», «Порядок слов», «Олег Ефремов. О театре и о себе», «Предлагаемые обстоятельства», «The Russian Theatre after Stalin» Анатолий Смелянский издал полноге 9-томное собрание сочинений К.С. Станиславского.

При этом его трудно назвать сторонним наблюдателем: вот уже 34 года он работает в МХТ им.Чехова, наверное, самом знаковом российском театре. История театра – эта история его жизни. Потому и разговор о роли театра получился личным, с неожиданными поворотами и, конечно, насыщенный цитатами из классики.

Наша Газета.ch: Анатолий Миронович, может ли современный театр в России претендовать на место важнейшего из искусств?

Анатолий Смелянский: Идея Ленина о том, что важнейшим является кино, имела чисто пропагандистское значение, поскольку речь шла о влиянии на массы. Сталин любил и театр и кино, хотя тогда изготавливалось ровно столько фильмов, сколько он мог посмотреть. В нормальном государстве никто не знает, сколько картин выходит в год.

Но если говорить о положении театра, то, конечно, приходится признать, что процент людей, посещающих спектакли, резко сократился. Это ясно показывает статистика.

В сравнении с каким периодом?

Даже с советским. Во многом это связано с появлением самых разнообразных форм развлечений. Колоссальную роль сыграл и интернет. Нельзя забывать и про десятки телеканалов. Это безусловно убивает театр: как может провинциальный театр конкурировать с ежевечерним тотальным нашествием «звезд» на экранах?

Но театр все равно остается неким нервным окончанием страны. Для мыслящих людей он – выразитель того, что происходит в стране. И в этом его важность. Как сказано у Шекспира, суд одного человека иногда превосходит суд толпы. В этом смысле влияние театра не рассчитывается количеством сыгранных спектаклей или наполнением зрительного зала. Хотя мне кажется, что сегодня степень этого влияния упала из-за растерянности, в которой пребывает страна, из-за уныния, которое мы наблюдаем вокруг. Так думаю не только я. Когда, например, я вижу Александра Сокурова, я вижу, как в нем дрожит струна тревоги.

Откуда берется это ощущения отчаяния?

Трудно объяснить природу этого метафизического отчаяния. Я недавно общался с одним из представителей умеренной думающей оппозиции, и он мне напомнил Иванова из одноименной пьесы Чехова. Иванов обеспечен, но не богат, университетский человек, что в России всегда было важно, и все вроде хорошо. Но почему он себя убивает? Комплекс нынешнего Иванова все объясняет: ощущение полной пустоты, человек видит, что он не будет здесь востребован. В каждой стране есть много людей, которые не могут реализоваться по самым разным причинам, но в России человек чувствует, что это зависит не от него. Это такое общее состояние.

Как Вам кажется, почему люди не ходят в театр, в котором сегодня можно все? Ведь каждый мог бы каким-то образом заполнить эту возникающую пустоту, посмотрев спектакль, отвечающий на его вопросы.

Действительно, сегодня у зрителя есть огромные возможности выбора – от классики до арт-хауса. Но не идут. В советское время театр считался влиятельным искусством, а потому его прессовали, закрывали, ограничивали. Сегодня важными считаются федеральные телеканалы, и их держат. А все остальные? «Да черт с вами». А когда так говорят, возникает очень плохая ситуация для художника: рождается чувство тоски и ненужности. Для искусства очень важно некое сопротивление материала, ожидание чего-то важного. Если зритель приходит в зал, чтобы провести время, - это самое худшее. Аналогичная ситуация на Западе.

Есть ли современные пьесы, поставив которые, можно разрешить описываемые проблемы?

Пока нет такого материала. Иногда возникают интересные пьесы, но чего-то настоящего, серьезного, что могло бы прожить больше одного сезона пока не появляется.

«Мы живем, под собою не чуя страны»?

Да. Хотя принципиально важна не точка, в которой мы стоим, а направление движения. Это было еще у Толстого.

Но ведь современный театр все же пытается реагировать на происходящее, на общую атмосферу и как-то пытается участвовать в поисках этих потерянных ориентиров.

Конечно, если вы поговорите с современными режиссерами, они скажут, что со многим не согласны, что они пытаются пробиться, изменить себя и мир. Но по-настоящему великие вещи в истории театра возникали, когда художник делал спектакль просто потому, что не мог иначе.

На смену поколению, которое было и которое сейчас уходит, – Додину, Гинкасу, Фоменко, – неизвестно, кто придет. Потому что сразу после них будет некоторая пустота, а следом – современные и не очень дружные авангардистские режиссеры. Раньше было ощущение больших задач, сейчас этого нет.

Большие задачи всегда означают большие требования. Чем сложнее, тяжелее, страшнее эпоха, тем выше уровень и значение театра. Примеров тому в истории мирового театра достаточно: во времена Шекспира, также как и в советское время из-за спектакля человек мог легко лишиться жизни.

Как раз потому, что на кону стоит твоя собственная жизнь: «Есть упоение в бою, / И бездны мрачной на краю». Кроме того, трудно представить сегодняшних противников художников, если таковые есть, в качестве гигантов. Знаете, последние годы Олега Ефремова прошли под знаком очень большого разочарования в либеральных идеях. «Да вы, ребята, вороватые», - говорил он. Надо понимать, что он был человеком, преданным идее. Ефремов был идеалистом.

У многих художников сегодня присутствует вот это ощущение разочарования, тревоги, нереализованности. Хотя я остаюсь оптимистом: при всех соблазнах уехать, я провел свою жизнь в России. Без идеализма в нашей стране нельзя возглавить какое-нибудь учреждение. 14 лет я был ректором Школы-студии МХАТ. Надо очень сильно верить, что эти ребята – наше будущее, что они могут менять мир вокруг.

Отличаются ли современные студенты, молодые актеры, от поколений Табакова, Ефремова?

Конечно. Часто приходят ребята, которые читают не только Ахматову, но и отрывки, в которых открыто используют мат. Им кажется, что это нормально. В этом есть некоторая свобода. Я думаю, что роль Школы-студии – в воспитании. Обучить нельзя, можно только обучиться самому. Надо сделать прививки: объяснить, показать вещи, которые делать нельзя. И сделать это можно только на собственном примере. Надо выработать чувство физического отторжения ко многим болезням, развить чувство стыда. Больше всего, конечно, беспокоит разгул гомофобии и расизма. Никогда в России такого не было.

Главная задача школы – воспитать в актере нравственные идеалы и ориентиры?

Да. И потому мы должны быть требовательны к себе. Профессионализм педагога в том, чтобы показать все на собственном примере. Актер всегда воспроизводит то, что видит вокруг. Когда все свободно и нет ограничений, значение театра и артиста снижается. Надо быть супертеатром, сверх-актером, сверх-режиссером, чтобы действительно заинтересовать публику и повести ее за собой. Таких актеров сегодня практически нет. Сейчас у нас промежуток. Но только не надо никаких поисков национальной идеи и создания идеологии. Как говорил Серебряков, «Надо дело делать, господа».

От редакции: 19 и 20 октября в Конгрессхаусе в Цюрихе будет представлен спектакль «Преступление и наказание», билеты на который можно заказать здесь.