Алексей, к ранним стадиям Вашей биографии есть, так сказать, два вопроса. Во-первых, Вы начали заниматься музыкой по советским меркам очень поздно – аж в девять лет. Во-вторых, уроженец Ленинграда, отправились учиться в Москву. Почему так получилось?
На самом деле, не только по советским, но и по меркам всего мира. Сейчас ведь детей начинают учить музыке очень рано, в три-четыре года, как только вообще пробуждается сознание. Некоторые учатся играть раньше, чем говорить! А у меня просто обстоятельства так сложились: отец военный, мы часто переезжали с места на место и не было возможности заниматься музыкой. И в Москву мы переехали в связи с работой отца, а там уже и возможность появилась.
А интерес к музыке был и до девяти лет?
Был. И в итоге решение заниматься было моим, а родители его поддержали.
Люди, от музыки далекие, часто не понимают и недооценивают роль педагога в становлении музыканта. Те же, кто понимают, сразу обращают внимание на то, у кого человек учился. Вам, на мой взгляд, очень повезло: в Гнесинской школе Вы учились у Татьяны Зеликман, а в Московской консерватории – у Элисо Вирсаладзе. Обе великие и прекрасные. Но первая – чистый, что называется, педагог, а вторая – педагог концертирующий. С учетом этого нюанса, можете рассказать о стилях преподавания?
Все мои педагоги были, действительно, совершенно замечательные. Еще до Гнесинки я учился в музыкальной школе у Инны Чаклиной, выпускницы Ленинградской консерватории, так что немножко ленинградской школы я все же получил. И она, и Татьяна Абрамовна, и Элисо Константиновна – очень разные и каждая по-своему великолепные фигуры и все – очень требовательные. Описать их в двух словах очень трудно, ведь о них можно говорить бесконечно. Но попробую. Татьяна Абрамовна – это то, что по-французски называется visionnaire, то есть человек с потрясающим воображением, который очень много рассказывает об искусстве в целом, способствуя общему художественному развитию ученика, далеко за пределами учебной программы. Она может говорить о литературе, об эстетике, даже об этике исполнительства, о человеческих качествах… У нее невероятно широкий кругозор и так же широк круг тем, которые она затрагивает, когда общается с человеком, таким образом его образовывая.
Элисо Константиновна тоже образовывает ученика и развивает его вкус, но немного более опосредованно, именно через исполнительство, через отношение к музыке. То есть через практику. Невозможно под ее началом позволить себе какую-то пошлость в игре, недобросовестность.
«Русская пианистическая школа» – устоявшийся термин. Что в это понятие вкладываете Вы?
Прежде всего, образование, которое человек получил в России. Или вне России, но у российского педагога. Вообще же я стараюсь употреблять это словосочетание как можно реже, потому что чем больше думаешь о том, что оно означает, тем меньше понимаешь. Из русской фортепианной школы вышло огромное количество музыкантов, настолько разных, настолько непохожих друг на друга… Ну как сравнить Алексея Любимова и Эмиля Гилельса, например?
Обычно молодые музыканты стремятся скорее и как можно больше играть. Вы же продлили учебный период, поступив в аспирантуру Московской консерватории. Зачем Вам это понадобилось?
Одно другого не исключает. Человек может играть и совершенствоваться у своего профессора, и мне хотелось еще позаниматься у Элисо Константиновны. Были и практические соображения – отсрочка от армии, например. Кроме того, в то время я еще задумывался о том, чтобы преподавать в консерватории, а для этого потребовалась бы ученая степень. Тогда вообще жизнь представлялась в несколько ином свете.
Еще во время учебы Вы активно (и успешно) участвовали в различных международных конкурсах, но поворотным моментом в Вашей творческой биографии принято считать победу на Международном конкурсе Геза Анды в Цюрихе, в 2003 году. Скажите честно, знали ли Вы об этом венгерском пианисте до того, как подали документы на участие в конкурсе?
Я о нем знал, ведь это важная фигура в европейском пианизме. Но не могу сказать, что много слушал его записи: он был более популярен все же в западном мире, чем в восточноевропейском блоке. Позже я ознакомился с его записями, среди них есть просто замечательные.
Несмотря на блестяще складывавшуюся карьеру, в 1943 году, Геза Анда, не выдержав атмосферы профашистского Будапешта, раздобыл ложное медицинское свидетельство и уехал в Швейцарию – якобы для лечения. Вот уже три года, как многие российские музыканты оказываются перед очень трудными выборами. Кто-то делает этот выбор спонтанно, кто-то тщательно взвешивает все за и против. Как пережили и переживаете создавшую политическую ситуацию Вы? Если не ошибаюсь, Вы обосновались в Испании задолго до всех этих событий?
Да, так и есть, в Испании я живу уже довольно давно, а в России не выступаю с начала того, что нельзя называть вслух своим именем. И это очень грустно, как и все, что произошло – понятное дело, моего мнения никто не спрашивал.
Всего через девять лет после победы на конкурсе в Цюрихе Вы превратились из его участника в члена жюри. Как эта «перемена мест слагаемых» отразилась на восприятии Вами и этого конкретного конкурса, и конкурсов вообще, ведь не секрет, что отношение музыкантов к такой форме «естественного отбора» неоднозначное?
Отношение, действительно, неоднозначное. Некоторые воспринимают конкурсы, как необходимое зло. Хотя почему это зло, если человеку дается возможность показать себя и пробиться на концертную эстраду? Другое дело, что это сложно. Но жизнь вообще не проста. И конкуренция непроста. И доказать, что ты чего-то стоишь, очень непросто. Что касается работы жюри, то не думаю, что мое отношение из-за этого опыта как-то изменилось. Я просто старался делать мою работу по возможности честно и искренне. Жюри – демократический орган, каждый член делает свой выбор, у каждого один голос, решения принимаются простым большинством голосов.
Вы играете только на роялях Steinway, в программах Вас указывают, как эксклюзивного артиста этой фирмы. Расскажите, пожалуйста, для несведущих, что это значит: как заключаются подобные соглашения, что они дают, к чему обязывают?
Каждая фирма-производитель роялей сама обращается к артисту, если считает нужным, с предложением называться ее эксклюзивным артистом. Это такая взаимная реклама, взаимная честь. Казалось бы, Steinway в рекламе не нуждается, но рынок есть рынок и есть другие замечательные инструменты. Но и меня рекламируют: в головном магазине в Гамбурге висит моя фотография с какой-то цитатой. Отношения не строгие, то есть если в каком-то зале нет Steinway или есть инструмент, который мне нравится больше, я могу играть на чем угодно.
Давайте поговорим немного о программе предстоящих концертов. На первый взгляд она может удивить уже просто присутствием на одной афише Вагнера и Мендельсона – в связи с легендарным антисемитизмом первого и происхождением второго. Зато понятен выбор произведений. С одной стороны – два фрагмента из «Парсифаля» («Пасхальная музыка» особенно уместна в связи с приближающимся праздником). С другой – Пятая симфония Мендельсона «Реформация», которой композитор откликнулся на 300-летие Реформации — утверждение лютеранства в Германии 25 июня 1530 года, важный момент и для Женевы, неразрывно связанной с Кальвином. Но есть и еще один подтекст. Феликс Мендельсон был внуком Мозеса Мендельсона – философа и переводчика библейских текстов, идеи которого оказали огромное влияние на развитие идей немецкого просвещения и движения Реформы в иудаизме в XIX веке. И вот посредине этой сложносочиненной программы – Первый концерт Листа. Как он сюда «вписывается»? Какова его связь с сочинениями Вагнера и Мендельсона?
Мне кажется, что это очень уместно, ведь Лист – мощная позитивная, объединяющая сила. Он дружил с Мендельсоном, играл его музыку, делал транскрипции некоторых его произведений. И транскрипции Вагнера он тоже делал, не говоря уже о том, что дочь Листа Козима была замужем за Вагнером. Мне лично ближе Мендельсон, но смешно было бы оспаривать значение Вагнера в истории музыки. Кстати, можно отметить, что Лист как композитор был не менее прогрессивен, чем Вагнер, который у Листа немало позаимствовал. Все трое – великие представители великой немецкой культуры, при том, что антисемитизм Вагнера – полное безобразие.
Скажете пару слов про Первый концерт Листа?
С удовольствием! Это очень яркое, очень оригинальное по форме произведение. В нем четыре раздела, есть элементы симфонизма. При этом Концерт одночастный, достаточно короткий – около 20 минут. За эти двадцать минут Лист очень многое успевает сделать в характерной для него манере монотематизма – в концерте буквально одна-две темы. Кстати, этот Концерт был первым, который я сыграл в своей жизни, в пятнадцать лет, когда еще учился у Татьяны Абрамовны – в Большом зале Гнесинской академии, которая тогда еще была институтом.
Известно, что первым исполнителем этого концерта был сам Лист – в Веймаре в 1855 году, в сопровождении оркестра под управлением Гектора Берлиоза. Доводилось ли Вам уже выступать с испанским дирижером Пабло Эрас-Касадо, с которым Вы выйдете на сцены женевского Виктория-холла и лозаннского зала Больё и у которого тоже есть «швейцарская связь»: в 2007 году он получил Первую премию на конкурсе дирижёров в рамках Люцернского музыкального фестиваля?
Нет, не доводилось, хотя я слышал о нем много хорошего. Так что публике предстоит встретиться с двумя «испанскими швейцарцами», это забавно.
Значит, нас ожидают две премьеры: Ваше первое выступление с Пабло Эрас-Касадо и его первый опыт с Оркестром Романдской Швейцарии. Ждем с нетерпением!
От редакции: Билеты на концерты 9 апреля в Виктория-холле (Женева) и 10 апреля в Театре Болье (Лозанна) еще можно приобрести на сайте оркестра. Приятных вам вечеров!
